Владимир Александрович Гусев
12 мая 2020Вот уже более тридцати лет наш земляк возглавляет Государственный Русский музей — один из самых крупных художественных центров страны.
Владимир Александрович — заслуженный деятель искусств РФ, действительный член Российской академии художеств, лауреат Государственной премии России и премии Правительства РФ, член Комиссии при президенте РФ по Государственным премиям в области литературы и искусства.
Он родился в Калинине (ныне Тверь) 25 апреля 1945 года, окончил здесь школу № 12 и индустриальный техникум, работал несколько лет на экскаваторном заводе. После службы в армии Владимир Гусев вернулся в Калинин, работал начальником чертёжного бюро в НИИ-2, занимающимся космической тематикой.
В 1970 году он резко изменил свою судьбу, поступив в Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина.
Получив диплом искусствоведа, Владимир Гусев преподавал в одной из детских художественных школ Ленинграда, затем работал в городской организации Союза художников РСФСР.
В 1978 году Владимир Александрович был принят в Русский музей старшим научным сотрудником, затем он возглавил отдел современного искусства, стал заместителем директора музея по научной работе.
Когда в стране началась горбачёвская «перестройка», многие высокие руководящие должности стали выборными, и в июне 1988 года коллектив Государственного Русского музея избрал В.А. Гусева на должность директора.
Под его руководством Русский музей окончательно стал одним из крупнейших центров отечественной культуры. Директор В.А. Гусев добился передачи музею Мраморного дворца, Михайловского (Инженерного) замка, Строгановского дворца, Михайловского сада, Летнего сада, Летнего дворца, Домика Петра I, предпринял и осуществил огромный объём реставрационно-экспозиционных и фондовых работ.
Кроме этого, он задумал и реализовал масштабные программы «Возрождение» и «Россия», направленные на развития музея и сотрудничество с художественными музеями городов нашей страны, совместный с Президентской библиотекой имени Б.Н. Ельцина проект по оцифровке ценных рукописей и архивных документов. Во многих российских и зарубежных городах, в том числе в Твери, по его инициативе созданы информационно-образовательные центры «Виртуальный филиал Русского музея» на базе художественных музеев, учебных и культурных учреждений.
Владимир Гусев пишет и публикует научно-исследовательские работы, создаёт каталоги выставок, телевизионные и видеофильмы о русском искусстве, музейном деле и истории руководимого им Государственного Русского музея, проводит ежегодный Международный фестиваль садово-паркового искусства и ландшафтной архитектуры «Императорские сады России».
Среди его наград — Почётный знак «За особый вклад в развитие Санкт-Петербурга», орден Почёта, орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени, орден Почётного легиона (Франция), орден «За заслуги перед Итальянской Республикой», орден Восходящего солнца с золотыми лучами и шейной лентой (Япония).
Владимир Александрович всегда в движении, его рабочее место — вся планета, но центром притяжения является, конечно, руководимый им Русский музей, с художественными богатствами которого, с русским искусством он старается познакомить не только соотечественников, но и людей в самых разных странах.
Журналисты проявляют максимум смекалки и изворотливости, чтобы перехватить его «на узких перекрёстках мирозданья», чтобы взять интервью. Владимир Александрович уважает их труд, понимая, что они доносят его мысли, принципы и мечты до необозримой аудитории читателей, зрителей и слушателей, и выкраивает время, чтобы рассказать о деятельности и планах Русского музея, о его проблемах и способах их решения, о русском искусстве и культуре в целом.
Ниже мы приведём некоторые вопросы и ответы, вошедшие в интервью Владимира Гусева разных лет, которые нам удалось собрать вместе со студентами Тверского филиала Государственной академии славянской культуры.
Владимир Александрович, чем объяснить невероятную экспансию Русского музея, за которой с интересом наблюдает весь мир? Ведь не было ещё такого в музейной практике, чтобы за неполных два десятка лет число экспонатов и площади экспозиций выросли в разы. И Летний сад себе «прирезали» — под давлением каких таких обстоятельств?
Обстоятельств извне и изнутри. Рубеж тысячелетий припоминаете: шедевр архитектора Ринальди Мраморный дворец — больше не музей Ленина, Михайловский замок и Строгановский дворец — уже не «коммуналки» из учреждений и предприятий всех мастей. Кому повесить на баланс обветшавшие шедевры Бренны, Земцова, Растрелли? Видимо, тому, кто способен грамотно провести реконструкцию и реставрацию. На какие средства — второй вопрос.
И вот как-то сидим мы у себя в музее после очередной жаркой планёрки со строителями и клятвенно обещаем друг другу ничего больше «в подарок» не брать — зачем нам эта головная боль? А вечером звонит мне домой тогдашний губернатор Владимир Яковлев и спрашивает: не возьмет ли себе Русский музей ещё Марсово поле и Летний сад? «Дайте время до завтра», — сказал я и с утра пораньше собрал в музее специалистов. Коллегиально мы приняли решение заняться реставрацией и реконструкцией Летнего сада, поскольку вместе с Михайловским садом и садами Инженерного замка он замыкает триаду садов молодого Санкт-Петербурга петровских времён. А ещё — донельзя запущен и нуждается не только в финансировании, но и в чётком научном сопровождении в процессе реставрации.
Изнутри нас толкала на расширение крайняя скученность картин в фондохранилище, возникшая в результате естественного прироста коллекции живописи. Энергетика полотен, которые хранились в весьма стеснённых условиях Михайловского дворца, просто распирала. Представьте: когда я стал директором, у нас было около 20 тысяч картин, сейчас их уже 26 тысяч. А всего 400 тысяч единиц хранения.
Всё, чем мы располагаем, нужно хранить с соблюдением современных требований к безопасности коллекции, нужных режимов по температуре, чистоте и влажности воздуха. А у нас не хватало элементарного метража. Отсюда и назревший мирный взрыв — развитие музея вширь, собирание дополнительного экспозиционного пространства за счёт переданных нам дворцовых стен. И вот образовалась такая галактика — из дворцов, садов, залов, территорий Русского музея. Но главное, конечно, это наши бесценные фонды.
О них ходят легенды. Это правда, что существующая экспозиция — лишь 1/10 фондов ГРМ?
В мировой музейной практике нормальный показ — 9—12% коллекции в постоянной экспозиции и на временных выставках. И этот процент в абсолютном значении растёт, ведь мы продолжаем развиваться. Наша коллекция сейчас в четыре раза больше, чем в Третьяковской галерее. Это не означает, что мы лучше. Я очень люблю Третьяковку, в которую ходил с детства и где нашёл «Девушку с красным древком» Малевича — сначала я узнал его как традиционалиста.
Как менялся менеджмент музея в постсоветские годы и оправдал ли он себя? Выдерживает ли государство свои обязательства перед вами?
Если коротко, то с теми свободами, которые у нас появились после 1985 года, мы справились. Видимо, инстинкт самосохранения подсказывал простые и верные решения. Мы занялись издательской деятельностью, посильной коммерцией, открыли в музее свои магазины, вопреки стенаниям тех, кто призывал «изгнать торгующих из храма». Мы собрали вокруг себя и создали международное общество «Друзья Русского музея». Всё вместе взятое позволило не только удержаться на плаву, но и научиться хозяйствовать с хорошим плюсом.
Спасибо в первую очередь нашим замечательным друзьям — и своим, питерским, и московским, и заокеанским: им не пришлось долго объяснять, в каком положении оказался музей, и какую ценность он представляет. Благотворители и меценаты поддержали нас, когда рухнуло прежнее финансирование. Помогают и в ситуации мирового экономического спада. Соглашение, которое мы заключили на 10 лет с АФК «Система», не утратило силы и в кризис. Её глава Владимир Петрович Евтушенков заверил нас, что, как и прежде, ГРМ может рассчитывать на $1 000 000 в год.
Но и полной свободы от бюджетного финансирования, конечно, быть не может. Мы ведь не сугубо частный музей Метрополитен и не Вашингтонская национальная галерея, которую государство финансирует лишь частично. А у нас оно системно перечисляет деньги на огромную программу реконструкции и развития музея, рассчитанную на 10 лет.
Вообще мы тут в ГРМ научились мыслить программами и проектами, научились их обсчитывать, чего не водилось за музеями в советские времена. В результате и государству стало с нами легче работать. Боюсь сглазить, но сейчас наконец установилась почти полная гармония отношений. Тяжёлые времена, о которых не хочется вспоминать, миновали. А то ведь если в 1995—1996 годах нас худо-бедно финансировали, в 1997—1998 годах бюджетный ручеёк практически пересох. На какое-то время мы впали в кому уныния и безверия. Казалось, надеяться больше не на что и не на кого. Кроме как на самих себя. Логика развития событий в стране подсказала: учитесь коммерции, ищите спонсорскую помощь, но сберегите для Отечества сокровища, начало коллекционированию которых было положено ещё на гребне победных войн с Наполеоном. Тогда это вызвало бурный подъём патриотических настроений и интерес к собственной истории и искусствам, а то ведь на фоне Европы мы отставали: располагали только редчайшей коллекцией иконописи. Сейчас у нас крупнейшее в мире собрание живописи.
В какую сторону от идеологического диктата менялись ваши отношения с центром?
В нужную сторону. Вместе с Русским музеем я пережил в этом смысле несколько эпох. Застал период, когда «рука Москвы» давила всё живое в культуре и насаждала идеологическую мертвечину даже в сокровищницах.
В ГРМ до войны в результате добровольного переезда сюда Музея художественной культуры авангардистов работал в подвале Казимир Малевич. И он при случае восклицал: «Музей — это саркофаг!» Можно понять его состояние, ведь все шедевры Кандинского, Татлина и самого Малевича на десятилетия были упрятаны подальше от посторонних глаз в музейных запасниках. Тяжелейшее состояние для художника, ведь он таким образом лишается смысла своей работы: диалога картины с каждым отдельным зрителем.
В более поздние брежневские времена лишь по звонку из обкома партии можно было разрешить кому-то посмотреть работы Филонова и его соратников по самодеятельному музею авангардистов. Можете представить себе состояние сотрудников Русского музея, ожидающих комиссию из Москвы, засланную уничтожить «вредное, ненужное, формальное» искусство? Директор ГРМ тех лет Пушкарёв рисковал если не головой, то своим креслом, когда прятал в дальней кладовой картины от московских «инквизиторов».
Несколько десятилетий длилась эра «борьбы с формализмом». А заодно и с «безродными космополитами», творческая потенция которых существенно обогатила западноевропейскую палитру и шагнула за океан. Для теоретиков советского искусства слово «авангард» достаточно недавно перестало быть ругательным. Мы не могли сделать выставку под названием, скажем, «Русский авангард» — только в варианте «Искусство, рождённое революцией».
Что-то меняется в отношении западных ценителей искусства к коллекции Русского музея? Слышала, там сейчас в цене Шишкин и Айвазовский. Сохраняется ли интерес к уникальному собранию произведений русских авангардистов? Что вам больше всего «заказывает» сейчас Европа?
Мы не считаем, сколько раз нам заказали «мирискусников», сколько передвижников. В оценке художественных произведений рейтинговый подход неприменим. Но на уровне тенденции можно отметить: западный мир в большой степени насытил свой интерес к «запретному» некогда авангарду и сейчас тяготеет к классической русской живописной школе. Да, Шишкин, да, Репин, да, Саврасов с его тончайшей проработкой зимних пейзажей, а не только с хрестоматийными грачами, которые прилетели. И тут же — Шухов, Яковлев, Бенуа. Многие полотна, укрытые прежде за «железным занавесом», зарубежный зритель открывает для себя впервые.
В Японии сейчас огромным успехом пользуется выставка «От Репина до Малевича». Бразилия распахнула двери огромной экспозиции «Русское искусство на поворотах». Мир восхищается старыми русскими мастерами и ценит их на уровне художников Возрождения. Сенсацией стало в Европе открытие, что одна из работ «предполагаемого» Рембрандта атрибутирована как картина Кипренского.
Каковы первые результаты проекта по виртуализации Русского музея? Любите ли вы лично работать с провинциальными коллегами и зрителем?
С 2003 года мы работаем над созданием сети информационно-образовательных центров «Русский музей: виртуальный филиал». Программа даёт возможность совершать виртуальные туры по четырём дворцам ГРМ, охватить экспозицию, воочию увидеть исторические реконструкции утраченных музейных интерьеров. Видели бы отклик на всё это в сердцах провинциальных зрителей! Они ведь больше жителей столиц ценят любую возможность соприкоснуться с подлинной культурой, более эмоционально переживают этот контакт. К тому же обозначилось и встречное движение: мы хотим сделать в ГРМ цикл выставок из картин художников первой величины, хранящихся в местных художественных, а то и краеведческих музеях. В связи с кризисом проект отсрочен, но мы обязательно доведём его до конца, найдём деньги на это недешёвое удовольствие: собрать по городам и весям всё лучшее и показать его в Северной столице.
Владимир Александрович, вы с кем сами себя идентифицируете — с москвичом, ленинградцем, петербуржцем? Какая из столиц в результате ближе и роднее? Как вы относитесь к разговорам об их конкуренции, ревности, амбициях?
Честно говоря, ощущаю себя провинциалом. Москву, старую, люблю за горбатость и крутизну переулков, за ненарочитость градостроительных решений. Петербург — за обратное. За тщательно спланированную на одной плоскости с могучей Невой городскую среду. И как хорошо, что у нас есть два главных города: таких разных, таких прекрасных. В характере обоих отражён характерный российский дуализм: Северная Пальмира задумывалась и строилась как европейский город, в разных ликах Москвы проступает азиатское начало. Поэтому, полагаю, споры о главенстве двух столиц бесплодны, ведь каждая из них доказала, что умеет носить «шапку Мономаха».
Я бы перевёл вопрос в другую плоскость: когда исчезнет резкий контраст между столицами и российской глубинкой? В цивилизованных странах провинция давно стала понятием географическим. А у нас чуть отъедешь подальше от скоростных шоссе — Радищева вспоминаешь. Вот почему, отмечая, как на глазах хорошеет Москва, испытываю некоторую двойственность: столица, безусловно, лицо государства и должна выглядеть на уровне лучших городов мира, но когда лицо сияет на истощённом теле — это не повод для радости. Всё же считаю: не к лицу Москве чрезмерная сытость. Важнее духовное наполнение. Настоящее внимание к культуре. Осознание того факта, что Русский музей у нас один, равно, впрочем, как и Третьяковская галерея. Они экстерриториальны, их частичка в душе каждого образованного соотечественника.
Все мои предки по отцовской и материнской линии — москвичи и похоронены на Ваганьковском, но детство моё прошло под нетерпеливый рефрен мамы: «В Москву, в Москву!..» Отец был военным, в 1937 году его перевели из столицы в Калинин. Мой старший брат ещё успел родиться в Москве, а я рос обычным тверским мальчишкой. Помню красивую излучину Волги в центре уютного зелёного городка, дремучие заросли малины во дворе… Но я всегда знал: где-то там, далеко, есть большая красивая Москва, где ночью так же светло, как днём, от витрин и фонарей. Частью столицы были для меня мои бабушка и три тётки по матери, которые к нам приезжали и уже в раннем возрасте стали забирать меня с собой. Я гостил у них месяцами и понемногу становился москвичом.
Владимир Александрович, каково, на ваш взгляд, предназначение музеев? Какую роль они играют в современном мире?
В жизни каждого человека в опредёленный период появляется потребность оглянуться на пройденный путь и что-то понять. (В общем-то, это признак зрелости, хотя можно посчитать его и признаком старения.) Появление современных музеев, на мой сугубо дилетантский взгляд, связано с тем же. Они возникли тогда, когда у общества и человечества появилась потребность посмотреть назад, потребность к самопознанию и самосознанию. В этом смысле они совершенно не похожи на древние мусейоны, которые, насколько мы можем знать, были философско-культурными и познавательными центрами. Все современные музеи рождались на протяжении последних двух-трёх столетий. С точки зрения истории, это не так уж много. Неслучайно и сегодня появление нового музея не проходит просто. К примеру, всё время говорят о необходимости создания музея современного искусства. А что такое музей современного искусства? Мне лично непонятно. Центр может быть, галерея может быть, а музей современного искусства завтра станет музеем вчерашнего дня. В своё время и Третьяковская галерея была музеем современного искусства.
Как, не превращаясь в музей современного искусства, вместе с тем оставаться современным музеем? В чём вы видите задачи Русского музея, приоритеты его работы?
Невозможно говорить только о музее современного искусства, потому что музей скользит на грани прошлого, настоящего и будущего. Он помогает осознать и понять прошлое, для того чтобы разобраться в настоящем; в тех выставках, в тех собранных материалах, которые мы оставляем после себя, формируется облик сегодняшней художественной жизни, какой она предстанет через сто, двести лет. Поэтому задача Русского музея, как задача любого музея, — собирать, хранить, изучать и показывать. Вот четыре основных вектора деятельности.
Известно, что руководящий пост — это большая ответственность. Вы одновременно выступает в роли лидера, искусствоведа, администратора, менеджера, решаете финансовые вопросы, ведете научную деятельность. Какая из ипостасей Вам ближе всего?
Моя работа сегодня отнимает все силы и время. У меня не остаётся резервов для того, к чему я всю свою жизнь был склонен: к рефлексии, самоанализу. Ближе, наверное, то, от чего я сегодня дальше всего — искусствоведение. То, чему я учился. Есть такие исследования, что раньше директор музея был коллекционером, знатоком искусства, а сегодня музейный директор должен быть менеджером, пиарщиком, уметь завязывать знакомства, чтобы получать внебюджетные средства. Слишком много ролей.
В одном интервью Вы выразили интересную мысль, что культура превращает стадо в общество, на какой стадии мы сегодня находимся?
Мы сегодня находимся в очень опасной стадии, когда нарастает уровень агрессии в обществе. Что такое культура? Это всё то, что превратило стадо человекоподобных в общество. Это и коммуникации, и бизнес, и искусство. Культура — это то, что сделало человека человеком.
Сегодня, когда создаётся очередной совет безопасности, нельзя тратить деньги только на наращивание мускулатуры и вооружения, нужно ещё и показывать, что такое хорошо, и что такое плохо, учить защищать слабых. Всё это — задача культуры. На мой взгляд, этому уделяется слишком мало внимания.
У Владимира Гусева есть не только много единомышленников и помощников, но. как у любой масштабно действующей личности, имеются завистники, недоброжелатели, агрессивно бьющие по больным местам.
Но тверской характер (а Владимир Александрович возглавляет Тверское землячество в Санкт-Петербурге) позволяет держать удар и делать дело, которому он осознанно посвятил свою жизнь.